Для ветеранов вечера проходили гораздо легче. У многих были машины, и они выезжали в город или по своим домам в пригородах Детройта, особенно если вечерние занятия отменялись или заканчивались пораньше. Тем не менее, все игроки, женатые и нет, должны были быть в лагере после 23:00. В это время один из тренеров мог провести обход комнат. Он шёл по общежитию с планшетом, и если не находил кого-то из игроков в комнате или на этаже, то записывал их в отсутствующие, что выливалось для них в штрафы и другие наказания – например, несколько дополнительных ускорений на ближайшей тренировке.
В «Детройте» обходы были редкостью — тренеры относились к игрокам как к профессионалам; при этом в лагерях других команд настрой был более жестким. Джон Гонзага, игравший некоторое время за «Даллас Каубойс», рассказывал, что их тренер Том Лэндри вырубал электричество во всём общежитии в 22:30, и футболистам приходилось включать в комнатах фонари. Каждый вечер перед сном Гонзага разгадывал кроссворды, и смастерил специальный держатель для фонаря, который крепился к изголовью кровати.
Большинство игроков, опасаясь обхода, возвращались в «Крэнбрук» до 23:00, но некоторые оставались снаружи на свой страх и риск. В 2 или 3 часа ночи они загоняли машины на стоянку, приглушив или выключив двигатели, и медленно шли по территории школы, скрываясь в тени зданий и высматривая тренеров. Попав в общежитие, они расталкивали спящих соседей по комнате и спрашивали, был ли обход.
«Господи, ничего не было», — обычно бурчал сосед.
Несколько раз я выбирался с игроками из лагеря. Они приходили ко мне в комнату и спрашивали, не хочу ли я поехать с ними. Они начали воспринимать меня как своего. Излюбленным местом был танцевальный зал «Веселая гавань» в Дирборне, в получасе езды по шоссе. Музыка в заведении оглушала — играли рок-группы. Тут и там за небольшими столиками несмотря на жару сидели девушки в шерстяных свитерах, ожидая партнеров для танца. Они вставали, не глядя, кто их пригласил, быстро поднимались на танцпол, который находился на возвышении, и начинали танцевать различные вариации твиста. Достаточно было приплясывать рядом и смотреть на их движения. Нужно сказать, что некоторые из них танцевали ужасно.
По происходящему в ванной общежития можно было определить, сколько игроков собирается провести долгий вечер за пределами лагеря. Иногда обстановка в ванной напоминала предстоящий уикенд в колледже — комната забита прихорашивающимися игроками, а в воздухе чувствуется стойкий запах одеколона. Но по мере того, как тренировки становились всё тяжелее, а вечерние занятия дольше и лагерь набирал обороты, ночные походы резко сократились. Учитывая конкуренцию на каждой позиции и возможность ночного обхода, было слишком рискованно обходиться четырьмя или пятью часами сна, перед тем как снова вернуться к тяжелым тренировкам под палящим августовским солнцем.
Обычно после вечерних занятий ветераны начинали играть в карты: пинокль, бридж и джин-рамми. Часто звучала музыка, которая раздавалась из разных комнат и в коридоре сливалась в какофонию. Лебо и Мар играли на гитарах, а Найт-Трэйн Лэйн, одетый в сиреневый костюм, лежа на животе слушал пластинки своей жены Дины Вашингтон, которые одна за другой менялись в его проигрывателе.
Некоторые игроки собирались в чьей-нибудь комнате — чаще всего у Джона Гонзаги, который, лежа в кровати, разгадывал кроссворд — и начинали рассказывать истории. В маленькую комнату набивалось по шесть-семь человек, те, кому не нашлось места на стуле или кровати, сидели на полу у стены, вытянув ноги в центр комнаты.
Часто мне это напоминало истории, которые можно услышать в армии, лежа на кровати в казарме, чувствуя легкий запах дерева и смолы. Один из солдат начинает рассказывать истории о путешествии в Батон-Руж, ночной драке в баре или о ругани в номере дешевого мотеля — безрадостные саги, длинные и громкие, как жужжание пчел, но, тем не менее, завораживающие. Внешний мир едва ли касался военных: они набрасывались на него во время отпуска и на выходных, брали, что хотели, а потом возвращались под защиту своих казарм, где они обсуждали свои приключения, рассказывая истории каждый раз немного по-новому, пока те не станут подходящими элементами человеконенавистнического солдатского репертуара. Рассказы были жестокими и бессердечными, обязательно злыми и непристойными, в них всегда было пренебрежение и, если повезет, юмор. У лучших рассказчиков не было отбоя от слушателей: «Джейк, расскажи про тот случай в баре в Шревпорте». Все замолкали, а Джейк прочищал горло и начинал.
Мир футболистов был более сложным и менее замкнутым. В их историях не было злобы и подозрения по отношению к внешнему миру, которые можно встретить в армейских хрониках. Но было у них и кое-что общее: их взгляд на окружающий мир — например во время поездки в Мексику — отличался провинциальностью и шовинизмом. Рассказ превращался в драму о сложностях с незнакомыми обычаями, языками и едой, перетекая в безумные истории о нечистых на руку гидах, барах, драках, миниатюрных девушках на длиннющих каблуках, извращенцах, тюрьмах, судах, эпичном похмелье и, наконец, возвращении в свою машину, где можно почувствовать себя в безопасности, прежде чем отправиться навстречу очередному приключению. Рассказы были длинными и богатыми на подробности, и как любую хорошую армейскую историю, их вспоминали довольно часто, так что они превращались в легенды, слушать которые никогда не надоедало. Начиналось всё, как следует: поездка на машине, пересечение границы, поломка в горах, кое-как машину удается починить, они попадают в город посреди пустыни, где по обеим сторонам пыльной центральной улицы стоят бары, внутри стриптизершы танцуют 24 часа в сутки, вот одна из них уже 10 минут расстегивает пуговицу на перчатке — такой уж там темп у стриптиза — а футболисты приступают к пиву с красным петухом на этикетке. Тогда одному из них кажется, что барабанщику нужно ускорить темп, чтобы девушка, наконец, сняла перчатки и приступила к молнии на платье. Вот он подходит к барабанщику, и тут несколько здоровых мужиков в белых рубашках встают из-за барной стойки.
Игроки знали, что я жил за границей, и иногда говорили: «Расскажи нам о Ривьере, что там за девчонки…», — но я отказывался. Я не мог превратить это в эпичную историю, для этого нужно было сделать некоторые обобщения. Я вспомнил бы отель «Карлтон» с баром на террасе, где стояли продюсеры с молодыми звездами, девушку, шедшую по набережной Круазет с черной пантерой, ночные причалы, небольшой каменистый пляж, на который накатывались темные волны, огромные очертания кораблей Шестого флота США, которые возвышались в море, как многоэтажные дома. Но я не мог превратить это всё в связный рассказ. Его герой должен был прибыть в город во время кинофестиваля на «Пежо», из радиатора которого валит пар, заехать в гараж, где француз в полосатой рубашке и берете, с ужасным запахом чеснока изо рта подойдет к окну и скажет: «Я Жак, буду вашим гидом, если вам угодно». Примерно так должна была начинаться история, чтобы игроки устроились поудобнее и послушали её. Я бы и сам послушал, если бы её рассказал кто-то другой.
Не все истории касались путешествий. Рано или поздно, разговор заходил о футболе — это были воспоминания об играх и тренировочных лагерях, сплетни о тренерах, бывших игроках и других командах, рассказы о хороших футбольных городах и местах, где в них можно поесть. Часто футболисты рассказывали истории друг о друге.
Однажды вечером перед занятиями я заглянул в одну из комнат и увидел на полу чьи-то ноги. Стулья и кровати были заняты, так что некоторые сидели на полу. Игроки общались, коротая те полчаса, что остались до выхода на занятия, у каждого при себе был синий блокнот. Они рассказывали истории о своем товарище по команде, Найт-Трэйн Лэйне. Дик Лебо, который собирал истории о Лэйне, описывал его как теоретика и тактика. По его словам, Лэйн часто чуть не отбирал аудиторию у Дона Шулы, который в прошлом сезоне работал в «Детройте» тренером ди-беков, прежде чем стал главным тренером «Балтимора».
«Конечно, Шула и сам был отличным теоретиком и любил рисовать на доске, — рассказал Лебо. — Он говорил: отлично, вот, что мы будем делать — и начинал рисовать. Тут ты слышишь скрип стула у себя за спиной, это Лэйну не сидится. Может быть, он пересядет на другой стул чуть ближе к доске, потом ещё ближе, пока, наконец, не окажется в первом ряду, качая головой и бубня себе под нос. Он говорит: «Трен», что значит «тренер», а потом, уже не в силах сдержать себя, выходит к доске и начинает рисовать мелом, что-то увлеченно рассказывая».
«Что он говорил?» — спросил кто-то.
«В том и дело, — ответил Лебо. — Ты не знаешь, что он говорит. У него куча теорий, о которых он рассказывает, но слушать его — это всё равно, что шагнуть в другой мир. Он постоянно говорит об «углах» — углах между ним и ресиверами, углах между ним и другими защитниками, Гэри Лоу, Маром, мной и другими игроками секондари. Помню, как пару лет назад в первых пяти играх сезона соперники закидывали Трэйна длинными пасами, и это выводило его из себя. Он оставался после тренировок, в одиночку работал над своими движениями и говорил сам с собой — должно быть, ругался — и потом, в оставшихся матчах сезона, сопернику не удалось ни разу застать Трэйна врасплох. Я подошел к нему и сказал: «Трэйн, ты сделал отличный камбек». А он отвечает:
«Дикки, я понял, что случилось».
«Что было не так, Трэйн? Ты нашел лишний шаг в своих движениях?» — спрашиваю я.
«Дело не во мне, — отвечает он с обидой в голосе. Смотрит так, будто я его ударил. — Это Гэри Лоу, он приближался ко мне под неправильным углом».
Игроки покатились со смеху, им никогда не надоедали истории про Найт-Трэйна.
«Мар, — сказал один из них, — расскажи про тот случай, когда Трэйн признался, что был неправ».
Остальные слышали эту историю раньше, так что Брюс Мар, игравший корнербеком, повернулся ко мне во время рассказа.
«В общем, в тот раз Джордж Уилсон поставил меня левым сейфти вместо Гэри Лоу. Трэйн стоит передо мной, и когда я занял свою позицию, он оборачивается и кричит много всего, но я, конечно же, ни слова не смог разобрать. Он кричит: «Брю!» Я слышу: «Брю!», а потом непонятную тарабарщину. На первом же розыгрыше Трэйн решил рискнуть и проиграл. Он атаковал квотербека, но тот успел бросить мяч игроку в его зоне, и принимающий полетел вперед. Я сорвался к нему, но добежал, когда он уже пересекал линию зачётки. Совершив последний длинный прыжок, я только сбил дыхание и проскользил по траве в зачётную зону. Я поднимаюсь и вижу, что ко мне бежит не кто иной, как Трэйн. Добравшись до меня, он говорит: «Не волнуйся, Брю! Это был мой игрок!» — и это единственные его слова, которые я понял в том сезоне. Но говоря эти слова, он тыкал в меня пальцем, как будто отчитывал. Люди на трибунах – шестьдесят тысяч человек – не слышали, что он говорит, и для них всё выглядело так, будто это я виноват в том, что нам занесли – в конце концов, в момент тачдауна я был ближайшим к принимающему защитником – и вот великий Найт-Трэйн Лэйн пришел объяснить мне, в чём моя ошибка. Я говорю: «Отвали, придурок!», а он продолжает: «Но Брю, не волнуйся так. Это был мой игрок!» — а сам тычет пальцем мне в грудь. Я сказал ему прекратить, но было уже поздно. Мои акции упали ниже некуда, и, возвращаясь на бровку, я слышал недовольный гул. Трэйн бежал за мной, и я был уверен, что он по прежнему тычет в меня пальцем. Только и слышно было: «Брю… не волнуйся», — Мар покачал головой и засмеялся.
«Это прекрасно», — сказал кто-то из игроков.
«Разве его речь совсем нельзя разобрать? — спросил я. — Что он говорит в хадле?»
«Однажды он зашел в хадл и сказал вполне ясно: «Добрый вечер, джентльмены», — не спрашивай меня, зачем, — сказал Лебо. — Когда он занял свою позицию, то повторил эту фразу, как будто хотел сказать её с самого начала. Когда нападение выходит из своего хадла, Трэйн часто говорит: «Так, что за построение мы здесь видим?», — как будто разглядывает что-то в газете. Затем он включает голову, и вот тогда, если начнешь его слушать, можешь попасть в беду. Один раз он закричал мне: «Дикки, в этом розыгрыше оставайся в зоне, а я тут сыграю мэн-ту-мэн!». Я кричу ему, что он с ума сошел, а он отвечает: «Давай запутаем их, Дикки!»
В разговор вмешался Гэри Лоу, произносивший быстрые короткие фразы:
«Шула? Вы бы видели его лицо, когда Трэйн творил такое. Он говорил: «Лучше бы это дерьмо обошлось без последствий». Но без последствий не обходилось — как в случае с Брюсом. Но черт возьми, это работало. В плей-офф? Против «Кливленда» в прошлом году? Он кричит мне: «Гэри! Прикрой меня!» — а сам бежит и блицует квотербека. У меня челюсть отвисла. Он добрался до него, выбил мяч, а их квотербек — как этого парня звали, Райан? — когда он поднялся, то посмотрел на Трэйна так, будто увидел призрака».
«Как ему это сходило с рук? — спросил я. — Разве нападение не может использовать это? Похоже на моменты из тач-футбола».
«Он рискует, но исправляет ошибки, если всё пошло не так, ‑ ответил Джим Гиббонс. — Вот что отличает его от большинства корнербеков — природные рефлексы. Нельзя научиться играть, как Трэйн, потому что он часто импровизирует. Другого такого игрока нет».
Время приближалось к 20:00, игроки взяли свои плейбуки, и мы потянулись во двор. Резкие очертания теней лежали на лугах и дорожках. Этот летний вечер был таким спокойным, что и мы в тишине шли на вечерние занятия мимо журчащих школьных фонтанов. Один из самых больших фонтанов находился сразу за дверями класса. Его чашу окружало широкое кольцо из цемента, на котором спиной к фонтану сидели игроки, ожидая, пока Ястреб позовет их в класс. Игроки казались подавленными, мало кто болтал или валял дурака, многие были погружены в себя. Тогда я подумал, что на их настроение повлияло красивое окружение, но потом я узнал, что во время вечерних собраний проходят отчисления. Найт-Трэйн сидел у фонтана, барабаня пятками и улыбаясь проходящим игрокам. Общее настроение не затронуло его. «Эй!» — радостно крикнул он, когда подошла наша группа.
Джордж Уилсон был не в настроении. Он ждал у доски, пока все не зашли и не уселись.
«Я сыт по горло», — сказал Уилсон, обведя нас тяжелым взглядом. Мы смотрели на него, а за окном был слышен плеск фонтана.
Как оказалось, разговор касался не футбола, а нарушения игроками школьных правил парковки — бытовая проблема, говорить о которой Уилсон считал настолько ниже своего достоинства, что его от злости чуть удар не хватил.
«Крэнбрук продолжает капать мне на мозги по поводу ваших драндулетов. Они говорят, что кампус похож на стоянку подержанных машин. Я уже предупреждал вас. Вы должны ставить машины только на парковке. Неужели это так сложно? — он понизил голос и наклонился к нам. — Три машины стоят за общежитием, а их там быть не должно. Я штрафую виновных игроков».
Уилсон посмотрел на лист в своей руке.
«Чей «Форд-универсал» с белыми шинами и черным верхом?»
Руку поднял лайнбекер Макс Месснер.
«Отлично, Макс. Штраф сто долларов», — сказал Уилсон.
По аудитории прокатился непроизвольный гул.
«Тише, — сказал Уилсон. — Чей черно-белый «Форд Фалькон»?»
Том Уоткинс поднял руку.
«Сто долларов штрафа, Томми. А теперь последняя машина, — по спешке, с которой говорил Уилсон, можно было понять, насколько противно ему заниматься этим вопросом, — Это «Шевроле Корвэйр», бордового цвета со спицами на колесах. Чей он?»
Никто не отозвался.
«Я сказал, что она бордового цвета. Эта штука выглядит как цирковой фургон, — произнес Уилсон. — Если этого мало, то вот номер, — он посмотрел на листок — номера мичиганские, М 6 9524».
Никто не пошевелился. Уилсон спокойно сказал:
«Я повторю эту информацию ещё раз, и когда я закончу, к штрафу будет добавлено ещё сто долларов за каждую минуту, которую нам придется ждать ответа».
Он зачитал информацию ещё раз, и мы все замерли в ожидании, некоторые даже приоткрыли рот от напряжения. Тогда мы услышали громкий скрип стула, и Найт-Трэйн Лэйн поднял руку. Он откашлялся и сказал своим высоким, хорошо различимым голосом:
«Джордж, этот «Шеви», он двухдверный или четырехдверный?»
В классе раздался взрыв смеха. Уилсону не удалось сохранить серьезное выражение лица, хотя он старался. Можно было заметить как трясутся его плечи, и от этого всем стало ещё смешнее. Взяв себя в руки, Уислон сделал несколько объявлений, касавшихся футбола, и передал слово своим подчиненным. Немного погодя я повернулся назад и увидел Уилсона в конце аудитории, на его лице по-прежнему была большая улыбка. Больше этот вопрос не поднимался. На лицах Месснера, Уоткинса и Лэйна можно было увидеть облегчение, хотя, наверное, самым счастливым из нас в тот момент был Дик Лебо, собиравший архив историй о Найт-Трэйне и получивший ещё один экземпляр для своей коллекции.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.